Василий Панфилов

Россия, которую мы… Отрочество

Пролог

Длинный, пронзительный гудок паровоза, тяжёлый рывок, качнувший нас всех, и состав тронулся наконец, заскрежетав оглушительно всеми своими железными потрохами, постепенно набирая скорость. За окном мелькнула, и быстро пропала шляпка Марии Ивановны.

Санька, махавший ей до последнего, отлип носом от окошка и сел наконец-таки, ссутулившись, и расстроено засопев. И куда только делась его опаска к ейным очёчкам?! Молчу, молчу…

Отсопелся и Мишка, махавший мастеру и пришедшему проводить прадеду, вовсе уж ветхому старику, с одуванчиком избела-белых волос из-под старенького картуза времён Крымской, и выцветшими до прозрачности серыми глазами, сквозь которые смотрела Вечность.

Такой себе минор в купе, только задумчивое сопенье и стук колёс на стыках рельс, да изредка приносимые ветром клубы едкого, кисловатого угольного дыма из паровозной топки, оседающего потихонечку на оконном стекле.

Отживели, разговорились, но всё больше я с дядей Гиляем. Санька ещё не отсопелся от расставания с Марией Ивановной, а Мишка хоть и знаком с нашим опекуном, но дичится немножечко. Да и в окошко нет-нет, да и косится. Интересно! Это мы с Чижом бывалые путешественники, но и то…

— Пройдусь, — легко встал дядя Гиляй, и по всегдашней своей репортёрской привычке, отправился на поиски интересного.

— Как баре, — нарушил молчание Пономарёнок, недоверчиво проведя рукой по мягкому дивану.

— Видел бы ты, как мы с Одессы ехали! — заважничал Санька, выпятив тощую грудь, — Вот там да! Дворец, ей-ей!

— Да мне и так… — Мишка не стал продолжать.

— Да нам тоже, — закраснелся Санька, понявший свою глупость и сдувшийся обратно, — это так! Для маскировки вроде, да и не за свои деньги ехали. А так бы небось не купили. Эвона, денжищи на всякие глупости! По мне, так и это — ого!

Санька провёл рукой по дивану, вопросительно глядя на меня. Киваю, всё так. Мягкий вагон второго класса, да в отдельном купе, это вполне себе ого! На короткие расстояния и дворяне из небогатых не гнушаются третьим классом ездить.

— Ого! — говорю вслух, — Ещё какое ого! Но третьим классом ежели до Одессы, так весь измаешься, потому как условия. А так и ничего.

— Шаланды полные кефали, — замурлыкал Санька.

— В Одессу Коста приводил, — подхватываю я, расплываясь в улыбке.

Одесса! А?! Не какое-нибудь Бутово, где из развлечений только прогулки, чаепития со сладостями и гостями, да редкие, дурно поставленные любительские спектакли! Там настоящая жизнь, а не пьески с ломанием рук и предурнейшим пафосом.

— Скучал небось по Фирке!? — пхнулся локтем Санька, перемигиваясь попеременно обоими глазами, — А?

— Скучал, — признаюсь честно, отчего подначка выходит пшиком, или даже пуком, — по ней, по тёте Песе, да по всем знакомцам.

— Нешто там так хорошо? — недоверчиво качнул головой Мишка.

— Ну… — по оттудошней ещё привычке тру подбородок, — не так штобы и да для всех, но для меня так вполне.

— С жидами? — Мишка хоть и сговоренный от мастера под предлогом полезных для портняжки знакомств и необходимостью продышать лёгкие, но согласился на поездку с великим скрипом, за компанию с нами и под направляющий пинок от мастера.

— С людьми, — в спор не лезу. Мишка из староверов, но не из близких к евреям субботникам и тому подобных, а из каких-то иных толкований, совсем наоборотошных, — ты знаешь, как я к этому.

Хмыканье… и я понимаю, что Мишка и тамошние идиши, это может быть таки ой… А куда деваться?

— Увидишь, — заканчиваю спор, — а насчёт хорошо, так ещё раз — для меня да. В Москве не так штобы и плохо, но вечно куда-то влипаю.

— Не сам! — быстро поправляюсь, видя заехидневший взгляд Чижа, — Когда сам, то и спрос с себя другой, да и вообще. Влез по дурости да живости характера, так и винить некого. А в Москве меня как-то тово… влазит. Ну… в основном.

Дружки захмыкали, переглядываясь весело. Ишь! Смехуёчки им! Но и самому смешно стало. Настроение будто рубильником переключили, на отпускное. Даже Мишка отошёл мал-мала.

А што? Приключение! Да с друзьями! И…

… пальцы погладили бумаги, лежащие во внутреннем кармане пиджака…

… я репортёр! Пусть внештатный, пусть…зато от большой московской газеты. А?!

Первая глава

— Егор-р! — и с разбега! Только бумкнуло меня спиной о пузо дяди Гиляя, и глаза в глаза… — я скучала!

Обхватила руками за шею, и смотрит, а глаза — небо звёздное. Чёрные с синевой, да искорки светящиеся где в глубине даже не глаз, а души. И счастье — волной штормовой!

— Я скучал… — и глаза в глаза. Держу за талию и улыбаюсь глупо, но вот ей-ей… всё равно!

— Кхм! — раздалося сверху.

— Фирочка, доча, — почти одновременно.

Девочка отпрянула от меня, руки за спину, и засмущалась. Носком ботиночка булыжник ковыряет, ушки розовые. Да и сам я не лучше, ушами небось полыхаю так, что хоть прикуривай. Пусть!

— Однако! — голос опекуна задумчив и несколько даже печален.

— Сама не ожидала, — в тон отозвалась тётя Песя, — вы не подумайте дурного, Эсфирь очень воспитанная, но…

— Угу, — дядя Гиляй прижал меня к себе, придавив за плечи. Началась суета с прибежавшими соседями, знакомством и выгрузкой багажа.

Вроде и слали телеграммы, а всё равно — суетно! Ну да это Молдаванка, а не степенно-почтенная Москва. У-у! Всем до всего дело есть, даже если и нет на самом деле.

Ладно кто во дворе живёт, тут хотя бы по-соседски полюбопытствовать можно. А тут… Как же, сам Гиляровский!

Пусть он больше на Москве известен, но не только, и сильно не только. Бывает, выезжает в командировки вплоть до Крыма и Кавказа. Бывал и в Одессе, и статьи потом ух и здоровские выходили! Когда хлёсткие, с пропесочиванием, а когда и просто — этнографически-географические. Но всегда — интересные!

А тут сам, вживую, да повод есть подойти. Пощупать… м-да… Даже неловко стало почему-то. А? Вот как так? Глупости делают другие, а стыдно за них почему-то мне!

— Комнаты у Хейфицев сняли, штоб они были здоровы! — заторопилась вперёд тётя Песя, показывая дорогу, — После смерти старого Боруха по зиме… ну вы помните, мальчики? Такой себе престарелый шлемазл, вечно то в истории влезал, то в говно.

— Ага, — закивал Санька, живо влившийся в реалии Молдаванки.

— Ну и с наследством так же — перезапутанно до того, что и целый кагал раввинов сходу не разберёт, — продолжила тётя Песя, на ходу доставая ключи, — потому наследники и решили сдавать пока комнаты, штоб никому.

— А делёжка? — живо поинтересовался Владимир Алексеевич подробностями здешнего быта.

— Вот! — женщина подняла палец, поворотившись на ходу и отирая плечом штукатурку, — Видно умного человека! Деньги пока на синагогу, а потом уже делить будут — по справедливости, или на кого попало.

— Две комнаты, — она отворила дверь, — ну то есть две свободны! Борух, он же всякий хлам… ну и вот, две комнаты освободили, а остальное утрамбовали.

— А не…?

— Сильно не! — поняла меня тётя Песя, — Уговор такой, што совсем жёстко! Если да, то таки да до осени, а не пусти ещё раз барахло пересмотреть и переделить!

Две большие комнаты, с изрядно отсыревшей и местами облупившейся штукатуркой. Обставлены такой же старой и сырой даже на вид, разнокалиберной мебелью, требующей починки. Из-под ног порскнули тараканы, забившись в щели трухлявого, погрызенного кем-то пола.

— Зато дёшево! — вздёрнула подбородок тётя Песя, — Вот, спальня для мальчиков и большая гостиная. Рувимчик… ой, то есть Санечка, всё свои мольберты сможет расставить, и ещё место останется. И солнце!

Опять какие-то непонятные переглядки взрослых…

— Если для пожить, — тётя Песя ещё выше задрала подбородок, — то можно и получше найти, хотя сильно не у нас и сильно дороже. А для работы — вот! Много солнца…